Два Гулливера

Вообще-то их здесь, в новом спектакле «Теремка», куда больше.

Не только Лектор время от времени превращается в моряка, искателя приключений Гулливера, как в пьесе Ежи Брошкевича, но и остальные актёры: Ответственное лицо, Прямой, Немного нервный, Застенчивый… – в той или иной степени Гулливеры, монолог драматурга разложен на всех. Вот почему на мой вопрос (накануне премьеры), кто будет играть Героя, так загадочно и непонятно ответил постановщик спектакля главный режиссёр театра Геннадий Шугуров.

Все мы немного Гулливеры, у каждого если не страх, то опасение, если не угодничество, то почтение к большим, великим (властным, знаменитым ). И некоторое превосходство, если не пренебрежение, к маленьким, незначительным, несостоявшимся. Меняясь местами с маленькими и большими, мы меняемся сами, внутри. Потому на самом деле Гулливера только два. Дело не в росте, великаны-лилипуты Свифта – лишь сказочная оболочка , бытовой гротеск, великая и смешная книга. О том же писал значительный польский драматург и литератор Ежи Брошкевич, чью пьесу конца 50-х годов «Два путешествия Лемюэля Гулливера» поставили впервые – в нашем кукольном театре.

Пьеса, что и говорить, мрачноватая, без «света в конце туннеля». Без «царства справедливости» в лошадином государстве, которое обнаружил книжный прототип. Не желая превращаться в подопытного кролика, убивает себя в клетке гордый маленький Гульго. Его прихватил с собой в Англию Гулливер Брошкевича. Это финал первого акта. Во втором находит нож и повторяет его поступок попавший в такую же ситуацию Гулливер – игрушка в руках великана Глюма.

Мы ещё помним иную версию жизни Гулливера и его автора – не без чёрного юмора, но с фирменной горинской иронией, с чудными захаровскими штучками. Телефильм 1980 года «Дом, который построил Свифт» не разошёлся на цитаты, как «Мюнхгаузен» или «Обыкновенное чудо». Но там было немало интересного, были сильные комически-лирические сцены, например, про любовь к лилипуточке.

Брошкевичу, хотя его послание во многом иронично, в общем-то, не до смеха: во времена немецкой оккупации он был «кормителем вшей» (человек, на теле которого в экспериментальных целях разводят вшей) в институте исследования тифа и вирусов. Он знает все глубины падения человека, до полного уничтожения в нём человеческого. После изощрённой нравственной пытки над лилипутом Гульго («Природа, создавая тебя букашкой, взгромоздила мне на спину горб величия»), которому Гулливер и клетку приоткрывает (всё равно, мол, не убежишь, пропадёшь), очутившись за решёткой сам, тот проходит все стадии «общения» с великаном. От праведного гнева к раболепству («Чему ты смеёшься, тупая скотина? …Простите меня , пожалуйста, я погорячился…). К науськиванию верзилы стать божком своего мирка («Он единый, справедливый, всемогущий и истинный Глюм»), к подлому самоуничижению – а не потешить ли невзыскательную публику потерей собственных штанишек? «Цирк так цирк»!

И – вдруг финал, метафорично решённый режиссёром . Только что мы видели семь клеток с человеческими головами. Яркие попугайные перышки в волосах. Семь неспокойных, болтливых, вертящихся голов, лихорадочно ищущих выход из ситуации. И вот перед нами уже семь пар ступней с биркой, как в морге. И из тупика есть выход.

Острый текст автора – вполне в согласии со словами апостола Павла из Послания к ефесянам, которые так любил Свифт: «Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных». Режиссёр Шугуров, чьи блестящие спектакли для взрослых мы помним до сих пор («Стеклянный зверинец» Уильямса, «Дон Жуан» Мольера, «Сон в летнюю ночь» Шекспира), подаёт его в духе трагикомедии.

Соавтором выступает замечательный театральный художник (именно кукольный!) Александр Ечеин. Красивый парусник, старинный глобус, бронзовый подсвечник на переднем плане. Вся ложная романтика открывателей новых земель, о которых так едко, на последних страницах, Свифт. Декорация напоминает закулисную костюмерную. Металлические горизонтали пересекают сцену, на них, «анфасом» к нам – сюртуки, платья, пальто, создающие видимость толпы, зевак, былых или нынешних времён. На авансцене длинный стол, снизу прикрытый рядом платьев, размерами и ростом поменьше. Два путешествия, две страны, большая и маленькая?

И это тоже. Декорации многофункциональны. Лишь на миг они раздвигаются, показывая арьесцену, она освещается, там путь к свободе. Но только на миг. Чаще оттуда высовывается гигантский нос, ухо, куда больше слоновьего, огромный немигающий глаз. Видимо, размеры всего Глюма таковы, что никакая человеческая сцена их не выдержит.

Вообще-то драматург упоминает великана и лилипута среди действующих лиц и тут же лукаво оговаривается, что их роли не исполняются вообще. Авторские ремарки для того и существуют, чтобы их нарушать. Кукла Гульго художника Ечеина – человечек с длинными седыми волосами, нимбом вокруг лысинки, длинным тонким носом и большими печальными глазами. Как можно разглядеть печаль из зрительного зала, сквозь прутья крошечной клетки… тайна выдающегося Кукольника.

На столе поочередно семь кукол лилипута. Вдохновенно играют на клавесине, пьют красное вино из бокала, раскрывают блестящий от дождя зонтик, принимают ванну, занимаются личной гигиеной , метут клетку дворницкой метлой, пытаются уснуть, натягивая одеяло. Все – под пристальным наблюдением толпы, с её комментариями , выкриками. Гульго прекрасен в своих тонких изысканных движениях и кажется марионеткой, управляемой … снизу. Потом нам пояснили, что это чудо – кукла тростевая, с элементами механики. Ею под столом управлял Роман Сопко, помогала Оксана Сорвачёва.

Толпа – это разделённый на реплики монолог Гулливера, спетая актёрская шугуровская масса. Меня всегда восхищает, как умеет Геннадий Игоревич работать с актёрами, спаивая их в движущее, танцующее, говорящее, кричащее единое целое. В «Гулливере» актёры более индивидуализированы. Обращает на себя внимание Ответственное лицо… с лицом и статью бизнесвумен (Инна Идобаева), Человек со счётами и – с бухгалтерскими нарукавниками (Антон Черепанов). И конечно, Прямой Алексея Усова, в котором угадывается «главный» Гулливер.

Во втором акте все артисты изображают «голову профессора Доуэля». Им приходится долго находиться в маленьких клетках . «Работает» только говорящая голова. Несвобода, о которой пишут Свифт и Брошкевич, обретает зримый, впечатляющий вид. И пусть гадко кричат над ними страшные огромные птицы, пусть упражняется в своих софистских выкладках Гулливер (а ведь в пьесе он простой малограмотный моряк – в отличие от свифтовского хирурга и капитана кораблей): «Воистину свободен лишь тот, кто свободен от понятий свободы и неволи». А мы аплодируем маленькому Гульго, тихо игравшему свои сонаты в заточении и указавшему путь к избавлению самому Гулливеру. На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Это очень серьёзная, глубокая работа театра. Порой – тяжелая, трудная для восприятия (иногда , увы, мешают беспорядочные выкрики, речевая невнятица). С достойным, сильным музыкальным сопровождением, точным, грандиозным художественным решением.

Ирина Крайнова,
театральный критик, блог «CАРЫТАУН.АРТ» от 27.09.2016 г.